"Юрочкины байки"
Автобиографическое отступление
Мне часто снится тот мальчуган с короткой чёлкой на стриженой голове, в лёгких сандаликах, обутых на босу ногу, в коротких штанишках с лямочками крест накрест и в клетчатой рубашечке с коротким рукавом, которым я был много лет тому назад.
Юрочка родился в марте 1954 года в деревне Подвязье Богородского уезда Нижегородской губернии – наверное, так теперь называется Дзержинский район Горьковской области. Он родился через девять лет после войны и через год после смерти Сталина. Мама рассказывала, что её, беременную, перевели на «лёгкую» работу – таскать навоз из свинарника. И что за жизнь была, если такая работа считалась легкой? От такого «облегчения» мама и разродилась Юрочкой среди хрюкающих собратьев наших меньших. В местную больницу её привезли уже с ним на руках, но там была такая холодина, что, схватив Юрочку в охапку, она сбежала домой. Мама рассказывала, что в восемь месяцев на него обрушились две болезни: дизентерия и коклюш. По всем приметам и предсказаниям он должен был умереть, но благодаря маме, парному молоку и воздуху Карельского перешейка, выжил. История переселения семьи на Карельский перешеек с берегов Оки осталась для Юрочки весьма туманной. Мама впоследствии рассказывала, что, несмотря на его болезни, им нужно было срочно переехать в Ленинград. И она одна с двумя детьми, четырехлетней Наташкой и полуживым Юрочкой, бросила всё и поехала.
Почему одна? Где был папа? Почему так срочно? И почему они оказались не в Ленинграде, а в поселке Цвелодубово, под Рощино? Всё это не объяснялось. Но именно благодаря деревенской жизни, парному молоку, солнечным ваннам и сосновому воздуху Юрочка был возвращён с того света.
Почти все воспоминания мамы и папы начинались с 1955 года. С того года, когда их семейство поселилось в Ленинграде на улице Ватутина, в доме 19, квартире 20, в маленькой десятиметровой комнатке на последнем этаже шестиэтажного дома. Комната была угловой, вечно холодной и сырой. Центральное отопление в дом ещё не провели, а тепла маленькой печки явно не хватало. Не было горячей воды и газа. Еду готовили на дровяной плите или керогазе. Юрочка помнит, как раз в неделю к дому подъезжал дяденька на лошадке, впряжённой в телегу с бочкой керосина, и жильцы выстраивались в очередь. Зато в каждой квартире была холодная водопроводная вода и отдельный туалет. То, что это было роскошью, Юрочка понял, когда впервые побывал в семейном общежитии завода Станколит.
В общаге было пять этажей и на каждом длинный сквозной коридор от одной лестницы до другой, по обе стороны коридора двери комнатушек, более похожих на вагонные купе. Причём, окно в этих комнатушках делилось перегородкой на две комнаты. В этих кельях жили целыми семьями, порой три поколения сразу. В конце коридора была кухня с большой дровяной плитой в центре, единственной на весь этаж. В другом конце коридора был общий туалет с кабинками, скрывающими только сидящего человека и без всякого разделения на мужской и женский. Тут же были раковины для умывания и душевые кабинки.
Окна одного ряда комнаток выходили на улицу, и местные остряки прозвали его дворянским рядом, а окна другого ряда выходили прямо в главный сборочный цех завода Станколит, и он именовался пролетарским. Представьте себе, пришёл человек с работы, умыться – очередь, в туалет – очередь, ужин приготовить – тоже очередь. Лёг отдохнуть, в окошке – родной цех. А по коридору носится орущая ватага пацанов на грохочущих, как танки, самодельных самокатах.
В 1964 году всё общежитие разом расселили в отдельные квартиры. Тогда государство могло себе это позволить. И это через двадцать лет после окончания самой кровопролитной и разрушительной войны. Но хватит об этом, а то невольно полезут в голову сравнения с нынешними лихими временами.
Лучше вспомнить о Юрочке и его семье. Интересно, а что сам Юрочка знал о своих родителях? Как это ни прискорбно, но почти ничего. Например, он никогда не видел и не знал ни одного своего деда и ни одной своей бабки. Он мог догадаться по отчествам родителей, что деда со стороны отца звали Павлом, а со стороны матери – Иваном. Вот и всё, даже отчеств их он не знал, а уж как звали бабушек, он вообще никогда не слышал. Не принято было в их семье говорить о прошлом, и если Юрочке что, и удалось узнать, то только случайно из невольно подслушанных разговоров.
Об отце он знал, что родился тот где-то на Волге, до мамы был женат, имел сына, но когда его в конце войны посадили, жена с ним развелась. С той семьёй отец больше никогда не виделся. Всю эту историю о первой жене и сводном брате Юрочка узнал уже после смерти отца. Мама обсуждала с тёткой вопрос о выплате пенсии на детей по случаю потери кормильца. Она думала, что пенсию придётся делить на четверых детей, если учитывать и того ребёнка от первого брака отца, но оказалось, что он уже совершеннолетний и вопрос разрешился сам собой. Ещё Юрочка знал, что папа воевал, был ранен, работал в полевом оружейно-ремонтном заводе, а после войны дважды отсидел.
Первый раз сразу после войны. За что и как это никогда не обсуждалось, и Юрочка не узнал бы об этом, если бы не дядя Витя, который в запале, во время ссоры с женой, Юрочкиной тёткой, не помянул Юрочкиного отца, и скрываемые им факты биографии.
Второй раз – именно тогда, когда мама с Юрочкой и Наташкой перебиралась в Ленинград и проговорилась об этом сама мама.
О семье отца Юрочка знал, что было в ней девять детей, а после войны осталось двое: папа и его сестра – тётя Маруся. Остальные погибли на фронте.
У Юрочкиной мамы была своя тайна. Откуда она родом, не знал никто. По документам значилось, что родилась она в Ульяновске, но в одном из разговоров мама проговорилась, что документы были выписаны уже после войны, а настоящие пропали. Узнал также Юрочка, что на самом деле родилась она не в 1929 году, а двумя годами раньше, и фамилия её девичья не та, что указана в документах, но какая – не сказала. Не понял Юрочка и насчёт маминых родителей, кто из них был родной, а кто нет, но то, что в семье были сводные сёстры и братья, мама один раз обмолвилась, но потом, сколько Юрочка не приставал с расспросами, говорить на эту тему не захотела. Лишь когда началась перестройка, мама сама стала искать родственников. Письма приходили из Ашхабада, Ташкента, Йошкар-Олы и других восточных городов. На конвертах стояли восточные фамилии, и мама говорила, что это от сестёр и других родственников, но письма читать не давала и, о чем пишут, не говорила. Переписка, к сожалению, началась за год до маминой смерти, не успела окрепнуть и прекратилась, когда мама умерла. Юрочка искал потом эти письма, но так и не нашёл. Вскоре исчезла и та могучая держава, в которой они родились и жили, и стало не до писем, и не до возрождения родственных связей. Так что, если и были тайны в папиной и маминой биографии, то они умерли вместе с ними, и Юрочка из любви к родителям не захотел ворошить прошлое. Он решил, что если папа и мама захотели что-то скрыть даже от своих детей, то так тому и быть. Значит, такова была их воля. Что же касается их вероисповедания, то в те времена почти все были атеистами. Папа и мама не были исключением, хотя на Пасху пекли куличи и красили яйца, но посты не соблюдали и в церкви бывали редко. Юрочка лишь однажды был вместе с ними в церкви. По воле случая это была церковь Большеохтинского кладбища, где ныне папа и мама покоятся с миром. У Юрочки одно время были сомнения в православности семьи, но и отца, и маму, и родную сестру Юрочкиного отца хоронили по-православному обряду, и Юрочка закрыл этот вопрос раз и навсегда. Мама не раз говорила ему, что он и Наташка крещёные, а Маринка крестилась уже сама, когда крестила своего первенца. К чему же этот разговор о религии? А к тому, что во дворе Юрочкину семью частенько дразнили татарами, и если это делалось со злобой, то это задевало. А вообще-то, ему было наплевать, кто какой религии и национальности. Он считал себя советским и такими же считал своих друзей Котьку Сущака, Женьку Ласковича, Костю Перловского, Серёгу Кноха, Серёгу Яровенко, Зойку Белевич, Веньку Соландта, Пашку Радуева и многих других. Он тогда не думал об этом и морду бил не за национальность, а за подлость. Как избил однажды Аркашку Злобова. Избил за то, что тот назвал его сыном говночиста, но не так за себя оскорбился Юрочка, как за отца. Оскорблений в адрес своих родителей он не прощал никому и никогда, тем более, что отец тогда уже был смертельно болен. Юрочка врезал Аркашке так, что тот рухнул без сознания. Какой тут поднялся вой! Оказалось, что Юрочка набил морду не негодяю с поганым языком, а еврею и сыну председательницы родительского комитета школы Симоны Аркадьевны Злобовой. Дело раздули до небес, особенно разорялась завуч. Юрочку на неделю исключили из школы и на месяц из пионеров. Юрочке на всё это было начхать, но одного он никак не мог понять, причём тут Аркашкина национальность. Юрочку не дала в обиду мама. Узнав всю предысторию драки, она пришла в ярость, устроила в школе скандал и пообещала сходить в райком партии и рассказать действительную историю происшедшего. Те сразу дали делу обратный ход, и к неудовольствию Юрочки вернули его в школу и в пионеры, а Аркашку заставили извиниться. Извинения Юрочка принял и тут же вычеркнул Аркашку из своей жизни навсегда.
Возвращаясь к истории Юрочкиной семьи, хочется вспомнить его тётю, Марию Павловну. Это во многом, благодаря ей, семье удалось перебраться в Ленинград. Это она доставала путёвки в пионерлагеря для Наташки, Юрочки и Маринки. Она очень любила своего брата и его семейство и могла бы делать для них гораздо больше, если бы не муж Виктор Иванович. Крутой у него был характер. Был он капитаном первого ранга в отставке, ветераном, прошедшим с боями от Ленинграда до Берлина, и комиссаром с линкора «Октябрьская революция», на котором совершил трагический переход из Таллинна в Кронштадт в самом начале войны. Так что было от чего испортиться характеру.
Хочется вспомнить и маминых братьев дядю Витю из Ярославля и дядю Лёню из Чкаловска. Их уже нет в живых, но остались дети и внуки, а значит, род продолжается. К сожалению, Юрочкина жизнь сложилась так, что не знает он своей родни, предшествующей отцу и матери. Не знает имён братьев и сестёр отца, погибших на войне. Не знает и маминой родни, канувшей на бескрайних просторах бывшего СССР, а теперь жизнь повернулась так, что вряд ли он увидит родственников из Ярославля, Чкаловска, Горького, Дзержинска и деревни Подвязье. Да и с живущими с ним в одном городе родными сёстрами и племянниками, он видится всё реже и реже, а чаще разговаривает по телефону. Болезни и годы берут своё. Но он их всех любит и желает здоровья, счастья, добра. А ещё он желает счастья, добра, здоровья, удачи, любви и мира и жене с дочкой, и всем друзьям и знакомым.
По возрасту, он уже давно не Юрочка, а Юрий Иванович. Но ему часто снится тот мальчуган с короткой чёлкой на стриженой голове, в лёгких сандаликах, обутых на босу ногу, в коротких штанишках с лямочками крест-накрест и в клетчатой рубашонке с короткими рукавами, который выскакивает из парадной во двор и звонко кричит друзьям:
- Рёбя, я иду играть!
P.S. Здесь хочется в качестве точки процитировать одно маленькое Юрочкино стихотворение:
Я ухожу, прикройте дверь, чтоб вам не насквозило
Скачусь, как в детстве, лихо вниз на попе по перилам.
Ногой я двери распахну в замызганной парадной,
Ну, здравствуй, двор! Я выхожу! Встречай своей командой!
"Юрочкины байки"
Глава 1. Первое лирическое отступление
Я сижу на крышке сирены, похожей на гигантский железный гриб, болтаю ногами, обутыми в новые сандалии и жую горбушку черного ржаного хлеба, политую подсолнечным маслом и посыпанную сахарным песком. Голова моя, остриженная под Котовского, но с челочкой, непрерывно крутится во все стороны, потому что мне хочется всё увидеть и все запомнить. Ведь, когда еще выпадет такая удача оказаться на крыше совсем одному, без надзора старших. До сегодняшнего дня мне лишь несколько раз разрешалось высунуть голову из люка, выходящего на один из скатов крыши, но сегодня мне повезло…
Был самый конец мая. Скоро все дети поедут на летний отдых. «Организованные» дети поедут кто в ясли, кто в детский сад, кто в пионерский лагерь, а «дикие» - к родственникам в деревни или на дачи, а есть и такие, что поедут на лечение в детские санатории. В одном из таких санаториев лечила почки и отдыхала прошлым летом моя младшая сестра Маринка. А еще у меня есть старшая сестра Наташа, мама Раиса Ивановна, папа Иван Павлович и наша фамилия Антоновы. А рядом с нами, на соседней улице, живут наши ближайшие родственники – Родионовы. Это папина сестра - моя тётя Мария Павловна, её муж Виктор Иванович, и их сын, мой двоюродный брат и тёзка Юрий. Есть ещё родственники в других городах, но о них в следующий раз.
А сегодня, в этот по-летнему теплый и последний воскресный день мая, моя мама затеяла стирку, и не просто стирку, а большую стирку, так как стирает она не дома в корыте, а в дворовой общей прачечной, куда очередь выпадает раз в месяц. Вот сегодня как раз и подошла наша очередь.
Прачечная эта обустроена в кирпичном одноэтажном доме между нашим шестиэтажным и соседним трехэтажным. Одна стена прачечной общая с бойлерной, там размещается мастерская сантехников, а ключи от нее у моего отца, потому что он – водопроводчик нашей жилконторы.
Только мальчишка, и, скорее всего не нынешний, а тех давно минувших лет, поймет, как замирало и трепыхалось моё сердечко при виде тех несметных сокровищ, что являлись моим глазам, стоило мне попасть в эту мастерскую. Видели бы вы те россыпи болтов, гаек, шурупов, винтов, кронштейнов и прочих железяк, к которым так и тянулись мои руки. А как кружили мою голову запахи клея, резины, пакли, шпатлевки, масла, и того же железа!
А сколько там было самого разного инструмента…
Другая стена прачечной примыкает к двухэтажному ряду дровяных сараев, где жильцы наших домов хранят не только дрова, но и много всякой всячины, и где у нас, у местной детворы, много тайных ходов, укромных мест и личных тайников.
Так вот, сегодня в этой прачечной мама кипятит, стирает, поласкает, а затем, отжав, относит на чердак, на просушку, бесконечную груду штанов, рубашек и прочего барахла, что накопилось после предыдущей большой стирки, а также всего того, что понадобится на три месяца летнего отдыха троим детям: мне, Маринке и Наташке. Мы, конечно, тоже не сидим без дела и помогаем, как можем. Папа, например, занимается дровами, печкой и водой, а ещё таскает тяжелые корзины с мокрым бельем на чердак, где мы с Наташкой достаем его из корзин, расправляем и передаем маме, а она развешивает на веревках, натянутых между стропил. Затем родители возвращаются в прачечную, Наташка убегает приглядывать за Маринкой, а меня оставляют караулить чердак.
Помните ли вы чердаки домов своего детства? А я свой помню. Я помню серую пыль, что толстым слоем лежала на полу. Помню даже, как она пахла. Помню толстые вертикальные и косые балки, подпирающие стропила, густо обмазанные чем-то белым. Наверное, это делалось для того, чтобы они не гнили, но мы-то, пацаны, свято верили, что это специальная обмазка, нанесенная ещё во время войны для защиты деревянных конструкций от зажигательных бомб. Помню и те бревна-подпорки посередине чердака, что усиливали то место, где на коньке крыши стояла сигнальная сирена, тоже отголосок минувшей войны. Старожилы говорят, что она славно потрудилась в дни блокады, а последний раз долго выла в день похорон Сталина. Помню и тот дальний закуток, отгороженный от остального пространства чердака грубо сколоченной дощатой стеной, за которой скрывалась голубятня одного из жильцов дома. Голубятня делилась на две части: на зимнюю – под крышей и летнюю – на крыше. Под крышей голуби зимовали, ночевали, высиживали птенцов, а с крыши хозяин запускал их в небо, наслаждаться солнцем и простором. Не успевала стая подняться в небо, как тут же взмывали в высь стаи друзей-соперников. Я бескорыстно радовался за нашего соседа, если голуби возвращались домой с парой-другой чужаков, и как огорчался, если наоборот. Кто сейчас поймет эти чувства? А тогда…
А тогда, я, оставшись на чердаке один, воспользовался этим и вылез на крышу. И вот сижу я на гигантском грибе-сирене, болтаю ногами, жую хлеб и смотрю на мир во все глаза. Я вижу серебристую излучину Невы, Большеохтинский мост, а за ним далеко-далеко ещё один, по которому, дымя трубой, бежит паровоз с вагонами. Вижу Смольный, а рядом какой-то парк и здания, похожие не то на казармы, не то на склады. Берег в том месте дик и неухожен. Вот и набережная Робеспьера, в начале она кажется неправильной, потому что дома выходят на неё боком, а не фасадом, но далее все приходит в норму. У Литейного моста виден знаменитый Большой дом. А сколько куполов соборов и маковок церквей мне видно отсюда. Вот самый известный из них купол Исаакия, вот Зимний дворец, а на другой стороне Невы Кунсткамера, громада биржи с известными всему миру Ростральными колоннами, которые по праздникам превращаются в два факела. Вот золотой иглой в небо упирается шпиль Петропавловки, а ближе ко мне купол и минареты мечети. Вот мрачно знаменитые крыши тюрьмы под названием Кресты, а недалеко от неё и шпиль Финляндского вокзала, а чуть далее его депо, куда накануне я бегал вместе с товарищами смотреть поворотный круг для маневровых паровозов. Да, это было время, когда ещё по всем железным дорогам страны бегали паровозы, и было их гораздо больше, чем электровозов и тепловозов. Да что там паровозы, это было время, когда в домах были редкостью телефоны, телевизоры, радиолы и магнитофоны. Да что там бытовая техника, когда горячая вода, газ и паровое отопление было не у всех. Большинство людей жили не в отдельных квартирах, а в коммуналках. Коммуналки те, как и люди, были разные. Были скверные и скандальные, но чаще всё же дружили, и в беде помогали, и праздники справляли за одним столом. Я до сих пор добром поминаю наших соседей Осиповых: тётю Нюру, дядю Мишу и их сыновей Тольку и Сашку. Хотя, чего греха таить, было между нашими семьями всякое: и смешное, и лихое. Чего только стоит одна история, когда по неосторожной вине тёти Нюры Маринка обварила крутым кипятком ногу, но с годами всё скверное забылось, а добро помнится. Видно хорошего все же было больше, и не случайно, даже когда Осиповы переехали на новую квартиру, мы продолжали дружить и ездить друг к другу в гости. Печальна судьба тёти Нюры. Она пережила всех в своей семье: и мужа, и сыновей. Помогала и нам с похоронами мамы и папы. Низкий тебе поклон и Вечная память, простая русская женщина.
Опять я мысленно возвращаюсь в тот майский воскресный день, на огромную нагретую солнцем крышу своего старого много повидавшего ленинградского дома. Озираюсь вокруг и вижу там вдалеке территорию овощебазы. Вижу, как между складами и вагонами снуют автопогрузчики. Это с разных концов страны привезли к нам фрукты и овощи, и теперь принимают их на хранение, чтобы потом развести по магазинам, столовым, яслям, детским садам, школам, больницам, заводам. Рядом с овощебазой завод «ГОМЗ». Туда раз в месяц, в день зарплаты, на специальном автобусе с надписью «Зенит» приезжает футбольная команда за получкой, потому что спорт у нас любительский, а не профессиональный, а значит, и зарплату спортсмены получают там, где они «трудятся». Есть у завода «ГОМЗ» и свой стадион, на котором проводятся официальные матчи на первенство по футболу, интересные и драматичные, собирающие порой многие тысячи болельщиков, и, конечно же, всех окрестных мальчишек, которые просто мечтают, хоть раз сыграть на этом стадионе.
Недалеко от стадиона и рядом с троллейбусным парком высится полуразрушенное здание костёла. Вернее, само здание и крыша целы, снесены только шпили с крестами и прочие детали, намекающие на принадлежность строения к религии. Но что в этом толку, и без того все знают, что это бывший польский костёл, и что рядом с ним когда-то было кладбище, но теперь от него не осталось и следа. Правда, недавно, когда там рыли траншею, рабочие несколько раз натыкались на истлевшие гробы и кости. А, может быть, это всё только слухи. Ведь, если верить слухам, то вот на той большой и красивой клумбе, что разбита прямо напротив проходной завода «Станколит», стоял памятник Сталину, а потом вдруг исчез за одну ночь. Конечно, я этим слухам не верю. Разве может памятник исчезнуть за одну ночь, но червячок сомнения в душе все же есть. А зачем тогда посреди клумбы торчит массивная гранитная тумба? Зачем она там и для чего? И уж, если речь зашла о слухах, то хорошо видное мне здание ТЭЦ с дымящимися трубами и целый микрорайон рядом строили пленные немцы. А ещё говорят, что на площади имени Калинина, окруженной со всех сторон зданиями сталинской постройки, в 1946 году, вешали фашистов, осужденных за зверства и преступления, совершённые ими под Ленинградом во время войны. А теперь на этом месте стоит памятник Калинину.
А сколько я вижу отсюда заводов, что сразу и не сосчитать. И это не удивительно, ведь это та самая рабочая Выборгская сторона, родная сторона Максима, про которого снято кино.
Я любуюсь на раскинувшийся вокруг меня город, и мне кажется, что я вижу его до самого горизонта. А в небе сегодня творится что-то фантастическое. С утра по-летнему парило солнце, и вот во второй половине дня натянуло грозу, первую в этом году, а потому по-особенному желанную. Все так соскучились за долгую зиму по хорошему, теплому ливню, по всполохам молний и раскатам грома. И гроза расстаралась как никогда, видимо решила поразить всех своими масштабами. Вместо одной тучи она напустила на город целых четыре. Самая большая и самая черная надвигается со стороны Охты. Вторая идет со стороны «Cтанколита». Третья, соперничая размерами и чернотой с первой, приближается ко мне, погружая во мрак весь город на левом берегу Невы, и только золотой купол Исаакия еще сверкает посередине этого мрака. А четвертая, самая маленькая, уже проливается дождем над Петроградской стороной.
Мне кажется, что весь солнечный светлый мир сжимается до размеров крыши моего дома и превращается в маленький островок света и тепла, который вот-вот будет проглочен царством жуткой черноты. Волосы на моей чёлочке встают дыбом, то ли от страха, то ли от электричества, которым перенасыщен весь воздух, а сердце сжимается до маленькой горошинки и проваливается куда-то в пятки. Я цепенею и с тихим ужасом наблюдаю за разворачивающейся у меня на глазах вселенской катастрофой. Мои глаза уже почти ничего не видят из-за ярких вспышек молний, а уши глохнут от раскатов грома. И вот уже первые сильные порывы ветра треплют мою рубашонку и примериваются, как бы половчее сдуть меня с крыши, но в этот момент сильные, надежные руки отца обхватывают меня сзади и уносят в тепло и уют чердака. Именно тогда мне в голову приходит мысль, что если я когда-нибудь захочу написать книгу, то начну её так:
Я сижу на крышке сирены, похожей на гигантский железный гриб, болтаю ногами, обутыми в новые сандалии, жую горбушку чёрного ржаного хлеба, политую подсолнечным маслом и посыпанную сахарным песком, и в мои пять лет мир кажется мне добрым и надежным, а я сам и мои родные – бессмертными.
|
|
